12 дней каникул до всякого доведут. Я вот был на елке с внуком.

В по-булгаковски жуликоватом, однако вполне еще милом Доме творческого работника, где пыльный мраморный Ленин все так же прозорливо смотрит на людей, ищущих пива с общением. Но это вечером – когда дети схлынут.

А утром – елки, гвалт, суматоха и разноголосица. Кто-то по-волчьи завывает. Оказывается, Дед Мороз, а вовсе не Волк. Подтягивает Снегурочка: требует спеть и рассказать стишок. Я, как старая полковая лошадь-конь, готов: приходит на ум михалковское «Про мимозу». Там, если помните, речь о мальчике, которого изнежили родители.

И растет этот мальчик, цитирую, «не готовый ни к чему».

А именно:

Ни к тому, чтоб стать пилотом,
Быть отважным моряком,
Чтоб лежать за пулеметом,
Управлять грузовиком.

Про пулемет особенно трогательно. Так и вижу Андрона и Никиту Сергеевичей. Я помню и финал стиха:

Он растет, боясь мороза,
У папы с мамой на виду,
Как растение мимоза
В ботаническом саду.

Но Дед и Снегурочка меня обходят стороной. Не моя очередь читать стихи и уже никогда не подойдет. Внук же мой юн и мало что видел. А потому слегка дичится и в анимации участвовать подавно не хочет. Чем страшно меня растрогал: я, помнится, и сам держался от этого подальше. Это теперь я постарел и расхрабрился, а прежде, бывало, не заставишь прилюдно декламировать. Стихи знал, а прилюдно читать… Страшился......

– Мань, фигли ты копаешься? – спрашивает папа. – Ты можешь быстрее кормой поворачивать?

– Ссспыди, – отвечает корма, – звонка ж не было.

– Тут, Мань, без звонка, – отвечает папа. – Тут елка, а не балет: если не займешь первые ряды, твое ни хвои не увидит. А только спины более проворных.

«Ее» стояло рядом: очень маленький мальчик, серьезный и прекрасный. Он был в черном костюмчике джентльмена. Натуральном, взрослом, только крохотном, при бабочке и в лакированных «корочках», а потому был похож на лилипутика. Он молчал.

Мама взяла его за руку, и они пошли вслед за свитером машинной вязки, который ледокольно пробивал себе дорогу в толпе.

– Мань, – сказал он, обернувшись, и если бы его дальнейшие слова доверили перевести маленькому джентльмену, то мы бы услышали:

– Поторопись, Мария, часы уж бьют.

Мы с внуком, хоть я и не ледокол, сели не хуже других: в четвертом ряду. А рядов было еще 20, не меньше. И сзади кричали сиротскими голосками, мол, плохо видно. И мамы, шипя, ругали нерасторопных пап. А бабушки – дедушек.

Дернулся и пошел занавес.

Я улетел куда-то сильно вниз или вверх. Просто выпал из действительности. Я перенесся на полтинник назад, в ТЮЗ – страну моего детства.

В стране ничего не изменилось. Ею по-брежнему руководил велеречивый Дед Мороз, который оставил стеречь молодую новогоднюю Елку Зайца. Наивного Зайца. Прекраснодушного Зайца, которому я бы не доверил охранять собственный зайцев хвост.

Когда появился Волк и стал выманивать косого на морковку, тот задал вопрос – следите за ходом мысли:

– А у тебя еще морковка есть?

– Нет, – ответил сбитый с толку Волк.

– Значит, ты делишься со мной своей последней морковкой?

– Н-ну, типа да, – Волк еще не вполне въехал.

– Так ты мой друг? – просиял заяц.

Подобной удаче даже Волк сначала не поверил – не то что Лиса. Такой оборот дела позволил ему почти провернуть кражу Елочки – ее роль исполняла очень молоденькая, зимой и летом стройная девушка в зеленых колготках. У нее по роли не было слов, метель ей пела песенку (в соответствии с утвержденной фонограммой это были «Половецкие пляски» из оперы «Князь Игорь»), и она просто двигалась, улыбаясь. Все папы зала были ее.

И тут Волку пришла в голову странная мысль проверить, а Заяц ли там спрятался под Елочкой. Уши его не вполне убеждали. И он спросил разогретый, готовый к сопереживанию зал:

– Ребята, а там вот… с хвостом… это Заяц?

А надо вам сказать, что Волк намерений своих особо не скрывал: по сравнению с Волками моего детства приобрел легкие новорусские черты, а так все тот же туповатый придурошный задира. Зайца он прямо порывался сожрать.

Вопрос, тем не менее, произвел в зале фантастический эффект. Зал разделился на две части и возопил хором:

– Заяц!

А другие:

– Нет, не заяц!

То есть в зале были дети, которых учили говорить правду, но у которых не было жизненного опыта, вроде мимозы. И другие, более искушенные, которые уже знали, что бывает и ложь во спасение. Может, вторые просто были чуток постарше.

И тут я увидел маленького джентльмена. Он буквально лез на сцену (а чего не лезть с первого-то ряда) и кричал, впившись глазами в Волка:

– Заяц, там Заяц, За-а-а-аяц! Заяц! Заяц! Заяц это! Это Заяц, Заяц, Заяц, За-а-а-а-а-а-а-а-а-яц!

– Кто? Не слышу, – прикладывал к уху лапу туповатый Волк.

– Заяц… Не Заяц! – ревел зал.

Засмущавшийся папа потянул мальчика-джентльмена в зал. «Отчего же ты кричишь «Заяц!», – можно было прочесть по губам, что он говорил. – Ведь надо помочь зверюшке спрятаться!» Но маленький джентльмен продолжал надрываться, как и немалая, если не большая, часть зала.

Вы спросите: а что кричал внук автора? Что кричал, что кричал… «Заяц!» – кричал. Рядом заплакала девочка. «Папа, мне страшно, – причитала она. – Пойдем домой!» «Ну подожди, – отвлекал ее папа, – сейчас все образуется, добро победит». «Дома, пусть оно дома победит, – продолжала девочка. – Хочу домой!»

Папа, неся ее на руках, стал пробираться по рядам орущего, стонущего, неистовствующего зала к спасительному выходу.

И тут подоспел Дед Мороз. Зал выдохнул и примолк. Волк был изгнан, а впоследствии могучей силою искусства модернизирован в веселого клоуна. Потом все запели «В лесу родилась елочка». В дверях солдатом-освободителем стоял не успевший окончательно протиснуться папа с ребенком на руках: девочка аплодировала добру, победившему вдали от родного, теплого и чудесного дома, и слезы ее вмиг высохли.

В раздевалку мы опять стояли рядом со свитером крупной вязки.

– Не, Мань, этот орал «Заяц!», – никак не мог успокоиться отец. – Это все ты, Мань.

– Че я-то, – обиделась Мария. – Ты вечно в рейсах, а я виновата. Ну, орал и орал. Делов. Рудик, иди сюда, шарфик завяжем.

Раскрасневшийся мальчик подошел, сжимая подарок: желтого китайского зайца с молнией на спинке. Внутри китайской игрушки оказалось все то, что и в бумажных пакетах моего детства. «Мишка на Севере». «Белочка». «А ну-ка, отними!». Плюс леденцы и шоколадка «Аленка».

Я вспомнил, что у меня был такой Новый год, когда еще получаешь подарки с маминой работы, но уже куришь в пропахшем хлоркой общественном туалете первую в жизни папиросу «Север». В тот год мы прыгали с бетонной стены бомбоубежища. На смелость, там было высоко. Но, правда, в глубокий снег. С балкона кричала мать: «Не смей!»

Как делился по вопросу о Зайце зрительный зал моего детства? Вот что я мучительно вспоминал, пока рулил домой. Внук держал у сердца такого же желтого зайца и говорил:

– Конфеты шоколадные, мне нельзя.

Может, я ошибаюсь, но мы в тогдашнем зале ТЮЗа орали «Не заяц!» значительно бóльшим количеством сторонников этой версии. Это был наш, советский, даже партизанский заяц. Его надо было прикрывать огнем. И папу в свитере машинной вязки я где-то понимаю.

Мы, дедушки, были абсолютно готовы лежать за пулеметом, что так и не понадобилось. К счастью, конечно: если б еще нас, послевоенных, десяток-другой миллионов на войне выкосило, то России бы не стало. Но теперь нас косит пьянка и старость. Следующее поколение – меньше было готово. Следующее – еще меньше, и теперь ему угрожает какой-то уж совсем комический (по сравнению с войной) враг: аллергия.

«Надо внуку лыжи купить», – подумал я – и купил. Он уже два раза катался.

Вечером у камина читали с ним «Мимозу» Михалкова.

Мне кажется, этим вечером и папа в свитере, чертыхаясь, искал по дому потрепанную книжку, которую куда-то засунула Маня. Нашел.

И папа-освободитель, уверен, читал ее своей боязливой дочурке.

А чего? На Деда Мороза надейся, а сам не плошай. Зайца надо как-то спасать. Пропадет ведь Заяц.